— Да кое-как я ее опять успокоила, ребеночка она сама
уложила на диван, с полгода ему, не более — девочка, крикнул он, да так пронзительно, что сердце у меня захолодело… она его к груди, да, видно, молока совсем нет, еще пуще кричать стал… смастерила я ему соску, подушек принесла, спать вместе с ней уложила его, соску взял и забылся, заснул, видимо, в тепле-то пригревшись… Самоварчик я соорудила и чайком стала мою путницу поить… И порассказала она мне всю свою судьбу горемычную… Зыбина она по фамилии…
Неточные совпадения
— Нет, постой, с бабами еще успеешь наговориться, — остановил его Бахарев и указал
на кресло около
дивана,
на котором
укладывал свою больную ногу. — Ведь при тебе это было, когда умер… Холостов? — старик с заметным усилием проговорил последнее слово, точно эта фамилия стояла у него поперек горла.
В десять часов все расходятся
на покой, причем только самым почетным гостям отводятся особые комнаты, прочих
укладывают, как попало, по
диванам и вповалку
на полу.
На ночь Евгения Петровна
уложила Лизу
на диване за драпри в своей спальне и несколько раз пыталась добиться у нее откровенного мнения о том, что она думает с собой сделать, живя таким странным и непонятным для нее образом.
Укладывая раненого
на диван, она ловко развязывала его голову и распоряжалась, щуря глаза от дыма папиросы.
Пришедши в свой небольшой кабинет, женевец запер дверь, вытащил из-под
дивана свой пыльный чемоданчик, обтер его и начал
укладывать свои сокровища, с любовью пересматривая их; эти сокровища обличали как-то въявь всю бесконечную нежность этого человека: у него хранился бережно завернутый портфель; портфель этот, криво и косо сделанный, склеил для женевца двенадцатилетний Володя к Новому году, тайком от него, ночью; сверху он налепил выдранный из какой-то книги портрет Вашингтона; далее у него хранился акварельный портрет четырнадцатилетнего Володи: он был нарисован с открытой шеей, загорелый, с пробивающейся мыслию в глазах и с тем видом, полным упования, надежды, который у него сохранился еще лет
на пять, а потом мелькал в редкие минуты, как солнце в Петербурге, как что-то прошедшее, не прилаживающееся ко всем прочим чертам; еще были у него серебряные математические инструменты, подаренные ему стариком дядей; его же огромная черепаховая табакерка,
на которой было вытиснено изображение праздника при федерализации, принадлежавшая старику и лежавшая всегда возле него, — ее женевец купил после смерти старика у его камердинера.
После ужина меня
уложили в маленькой гостиной с дверью
на садовую террасу, с кожаной мебелью красного дерева, инкрустированной бронзой. Постель мне была постлана
на широчайшем мягком
диване «Самосоне», описанном Тургеневым в «Накануне».
Затем Елена велела поскорее
уложить ребенка спать, съела две баранки, которых, ехав дорогой, купила целый фунт, остальные отдала няне и горничной. Те, скипятив самовар, принялись их кушать с чаем; а Елена, положив себе под голову подушку, улеглась, не раздеваясь,
на жестком кожаном
диване и вскоре заснула крепким сном, как будто бы переживаемая ею тревога сделала ее более счастливою и спокойною…
Хозяева поступили с моей матерью, как друзья, как родные:
уложили ее
на диван и заставили съесть что-нибудь, потому что последние сутки она не пила даже чаю; дали ей какое-то лекарство, а главное уверили ее, что моя болезнь чисто нервная и что в деревне, в своей семье, я скоро совершенно оправлюсь.
Мы вошли к Истомину; он лежал
на диване, закинув руки за затылок и
уложив ногу
на ногу. При нашем приходе он прищурил глаза, но не приподнялся и не сказал ни слова.
Под ноги ему попалась развернутая бритва, лежавшая
на ковре; он поднял ее, свернул,
уложил в бритвенный ящик, забытый с утра
на маленьком столике, подле самого
дивана,
на котором спал Павел Павлович, и запер ящик в бюро
на ключ.
Сбежавший вниз Карнеев застал княжну Лиду в глубоком обмороке. Бережно взял он
на руки эту драгоценную для него ношу и быстро, мимо удивленных швейцара и лакея, понес ее к себе наверх. Она не приходила в себя. Иван Павлович
уложил ее
на диван. Одного из слуг послал за нашатырным спиртом в ученическую аптеку, а другого за бутылкой лучшего вина, всегда имевшегося в запасе в буфете столовой Константина Николаевича.
Фон Зееман поместил его в своем кабинете, где
на широком
диване наскоро приготовили постель,
на которую, раздев,
уложили Василия Васильевича.
А
на выдумки хитрый! Взял я однова подряд:
на шоссейну дорогу камень для ремонту выставить, разбить его, значит, и в саженки
укласть. Двадцать тысяч подрядился выставить,
на целую, значит, дистанцию, а дистанцией заправлял Николай Фомич. Шлет за мной Юську, солдата-жиденка, что
на вестях при нем был. Прихожу. Лежит мой Николай Фомич
на диване, курит цигарку, кофей распивает: только завидел меня, накинулся аки бес и почал ругать ругательски, за што про што — не знаю.
Здесь ее раздевали и
укладывали на атласные подушки широкого турецкого
дивана,
на котором с краю садились и сами супруги пить чай. И во все это время они не говорили, а только любовались, глядя
на спящую девушку. Когда же наставал час идти к покою, Степанида Васильевна вставала, чтобы легкою стопою по мягким коврам перейти в смежную комнату, где была ее опочивальня, а Степан Иванович в благодарном молчании много раз кряду целовал руки жены и шептал ей...